Марш экклезиастов - Страница 67

Жители Багдада ничем не отличаются от жителей иных городов: коли стражники ловят кого-то, значит, это хорошие люди! Потому что плохих никто не ловит, они сидят себе спокойно во дворцах, в казармах и в лавках. Наоборот, стражникам норовят подставить ногу, указать ложное направление, а то и пинка отвесят при случае — поди угадай потом оскорбителя! Но и то сказать: сами виноваты. Вот если бы стражники были едины со всем народом, тогда другое дело. Тогда бы народ сам, своими народными вот этими руками…

К счастью, на земле нет такого города, где стражники едины с народом. Разве что в Иреме, да кто ж его видел!

Великодушному мореплавателю пришлось объясняться с вредным юнцом: кого это он привёл в священный город халифа Харуна, и только им двоим ведомо, во сколько динаров обошлось ему объяснение. Тоже правильно, не жадничай — ведь Аллах всегда при делах.

Где скрыться скромному проходимцу в великом городе? Правильно, в лучшем караван-сарае, среди приличных людей.

…— Ловко я морячка-то с хвоста скинул! — необоснованно хвалился Абу Талиб. — Будет с него заморских открытий! Ещё мы в Иреме его не видели! Нечего ему там делать!

Брат Маркольфо, возлежавший на ковре, держал надо ртом громадную гроздь винограда и ощипывал её губами, как птичка. Виноград он поглощал вместе с кожурой, как делают все ференги.

— А вот отстроится синьор капитан, справит новоселье — и затоскует! — сказал он. — Знаю я эту морскую породу. С его возможностями и упорством он, чего доброго, и вправду поставит судно на колёса и будет гонять туда-сюда по сахре, покуда не врежется в стену Ирема!

— У Ирема нет никаких стен, — вздохнул Сулейман аль-Куртуби. — Пора бы уж понять.

— А по мне, так лучше бы понять, как это мы столько дней толклись рядом с главной дорогой, а думали, что пребываем в сердце сахры, — сказал бенедиктинец. Свою рваную рясу он в бане постирал самолично, никому не доверив лохмотья, словно в них были зашиты алмазы и самоцветы, голову обрил наголо и прикрыл афганской шапкой. И, что интересно, вовсе не торопился обниматься с единоверцами, каковых в Багдаде хватало.

— Это-то и есть главное доказательство, что Ирем недалеко! Если бы мы сразу договорились об общности цели, то больше бы преуспели!

— А самое странное, — продолжал монах, — так это то, что стражники знали твою свежую примету! Между тем свиток-то был затёртый…

— Экий ты внимательный! — похвалил его поэт. Свою налобную тамгу он первым делом скрыл за повязкой с какими-то подходящими к случаю словами Пророка. — Я-то, наоборот, считал, что с новой приметой мне будет легче пройти — ведь и суток не прошло с тех пор, как заклеймил меня презренный вор ядовитой своей слюной, а вышел расклад совсем иной. Выходит, Ирем с нами рядом, хоть и не узришь взглядом. Не зря говорят, что в Иреме останавливается само Время, как люди бродят джинны и пери, и в Ничто отворяются двери… Есть в науке такое понятье — «фана», то есть отрицательная величина, а у вас «аннигиляцией» зовётся она…

— Ясное дело, — пожал плечами брат Маркольфо. — Аннигиляция, что ж ещё. Чему ж там и быть? Войдёт в Ирем человек с корыстными мыслями — тут и фана ему. Очень просто. Как в Царствии Небесном.

И, покончив с виноградом, принялся за фаршированные баклажаны.

— Дивлюсь я твоей грамотности, кафир, — вздохнул поэт. — Да ты поистине знаний эмир! К чему они простому паломнику, святому уголовнику?

— Насчёт уголовника это ты зря, — сказал бенедиктинец. — Защищаться, конечно, приходилось, хулителей Христовых на место ставить… Но чтобы так просто — ни-ни! Коли в Ирем собрался — сердце чистым должно быть! Как у тебя, к примеру.

— Или как у тебя. Ты ведь хочешь стать халифом гяуров, христиан повелителем, правоверных гонителем — нет ли корысти в том?

— Ни капельки, — сказал монах и потряс в доказательство пустой кувшин. — Ведь при мне-то всем хорошо будет — и католикам, и басурманам, даже язычникам — они-то в чём виноваты?

— Ну ты прямо аль-Фараби! — воскликнул Сулейман из Кордовы.

— Доводилось читать, — скромно сказал брат Маркольфо. — Только он всё у нашего блаженного Августина списал, причём внаглую. Да и Алькоран-то ваш, если разобраться…

— Ни слова более! — вскричал шаир. — Известно, что всякое о вере прение вскорости переходит во взаимное избиение. Таково общее мнение. А ведь мы ещё даже не знаем, избавились ли от стражи! Затеем возвышенный диспут — а нас тут как раз и притиснут. Ясно, что мы с тобой вдвоём до цели быстрее дойдём. В поисках ты, вижу, тоже мастак и учён, как древний мятежник Маздак. А раз так, то вряд ли обойтись нам без крепкой взаимной клятвы, да такой, от которой Земля содрогнётся и Небо в трубочку совьётся, половина облаков устремится на Север, а другая — на Юг, как перед Последним Судом. Понял, друг? Пусть клятва будет страшной и невозвратимой, как день вчерашний. Пусть, нарушив её, не только мы исчезнем в пасти у Тьмы, но и место, где один из нас другого предаст, проклято станет навеки, чтобы не навещали его ни звери, ни человеки, чтобы не знало оно ни крыши, ни свода, ни купола, ни крова иного, чтобы соль там пресною стала а огниво искры не давало!

Бенедиктинца аж передёрнуло.

— Ну давай, — сказал он без всякого удовольствия. — Что там надо — нашу кровь, живую собаку, хлеб, клинок?

…Судьба, судьба — конь, скачущий по могильным плитам!

В ожидании парабеллума

Сейчас мне придётся описывать то, чего я сам почти не видел, но без описания чего просто не обойтись. Ну, вы меня поймёте. А поняв, простите. Когда имеешь дело с тем, с чем мы связались…