Марш экклезиастов - Страница 66

Карта была выполнена странно и непривычно: в ракурсе три четверти и с гипертрофированной деталировкой, из-за чего при взгляде издалека всё сливалось в муаровый фон, а при взгляде вблизи внимание концентрировалось именно на деталях, неуловимо знакомых, а потому привлекательно-загадочных. Время выцветило рисунок, линии истончились и обессмыслились, но всё-таки при сильном напряжении глаз и восприятия можно было — на время, на несколько секунд, — поймать и задержать общий план, смысловой каркас изображённого, что-то успеть понять…

Ирэм имел вид оперённой стрелы, перечёркнутой в нескольких местах более или менее короткими (в сравнении с длиной древка) перекладинами, и с наконечником, более всего напоминающим вычурное навершие какого-то варварского знамени. Не менее замысловатым было и оперение: несколько концентрических полуокружностей, соединённых истончённым хвостовиком. Вот где-то здесь, где заканчивался хвостовик, вот в этом крохотном колечке, что ли, они и «высадились»?..

Шаддам утверждал, что да.

— И сколько же километров?..

— Я думаю, не меньше восьмидесяти, — сказал Шаддам. — Если пойду один я, то всего за день…

— Нет, Шаддам. Нет. Не будем разделяться. Торопиться нам, сами понимаете, особо некуда…

— Костя тоже очень прилично ориентируется здесь.

— Дело не только в моём топографическом идиотизме… — Николай Степанович потеребил ухо. — Вам не кажется, что мы — здесь — все, каждый — лишились какой-то существенной части личности? И только все вместе мы сколько-нибудь полны? Я не знаю, это свойство места или что-то ещё…

Шаддам надолго задумался.

— Да, — кивнул он и встал. — Я действительно что-то подобное чувствовал, но не мог сформулировать. Я — только часть самого себя… И это не самая лучшая часть. Интересно, где всё остальное?

— Вот и я хотел бы знать… Пойдёмте в сад.

Садом почему-то стали звать центральное помещение, где «робинзоны» собирались, когда не спали и не уходили в экспедиции. Наверное, раньше, при живом городе, здесь действительно был сад; сейчас же — просто скопище нескольких десятков каменных кадок и горшков, набитых спёкшейся в бетон землёй; растения рассыпались в прах. Между кадками и горшками стояли массивные скамейки, похожие скорее на причудливо обкатанный прибоем плавник — они казались природным творением, но сидеть на них было исключительно удобно.

Там уже сидели почти все — кроме Армена, у которого заканчивался сон. Эту напасть — неодолимый сон в определённое «время» — пока ещё никто не смог осилить, кроме Нойды — её, похоже, многое из здешнего просто не коснулось.

— Пользуясь тем, что я здесь самый старший по положению, — начал Николай Степанович, — я принял волевое решение. Мы попытаемся дойти до ворот города, а затем — пересечь пустыню. Согласно преданию, считается, что это невозможно сделать. Попробуем. И ещё: есть опасения, что город будет пытаться разлучить нас, пустить по разным дорогам. Так вот: на провокации не поддаваться, идти сплошной группой. На всякий случай — в связке. Как на известной картине Брейгеля…

Появился заспанный Армен. Лицо его было отёкшее, кожа — сероватая.

— Я пропустил что-то важное? — спросил он.

— Нет, — сказал Костя. — Просто выходим в поход.

— Ага. Сейчас?

Все посмотрели на Николая Степановича.

— Нет, — сказал он. — Надо чуть-чуть подготовиться. Завтра. Идиятулла, у меня к вам пара вопросов…

СТРАЖИ ИРЕМА

Макама десятая

Сперва шаир, впервые пришедший в столицу халифа, слагает стихи «фи махд» — в похвалу Багдаду.

Потом шаир, непременно избитый и ограбленный, слагает стихи «фи замм» — в порицание Багдаду.

Наконец, шаир, освоившись, просто начинает жить в Багдаде, а стихи слагает либо по случаю, либо по вдохновению.

Аллах велик — и Багдад велик! И всё в нём есть! Пока осмотришь все его чудеса, ан жизнь и кончится!

Но сначала нужно войти в Багдад, а это не такой город, чтобы пускать туда всякого.

Синдбад аль-Баххар — не всякий: он без барыша не возвращается, и стражники у ворот, несомненно, от этого барыша что-нибудь да получат.

Поэтому караван капитана приветствовали громко, цветисто и от чистого сердца. Моряки скалили в ответ зубы и поражали нарядностью одежд. Скромнее всех выглядели брат Маркольфо и Сулейман Абу Талиб — да они и не хотели привлекать к себе внимание. Довольно и того, что великодушный мореплаватель вернул им оружие и добавил достаточную — о, вполне достаточную — сумму. Хватит на первое время!

Они и держались скромно, плелись в самом хвосте каравана. На них и внимания почти никто не обратил бы — ведь случалось Синдбаду приводить в столицу и псоглавцев, и громадных обезьян, и медных птиц — неужели не пройти за компанию двум простым мошенникам? Они бы и прошли…

— Э, постой! — воскликнул вдруг юный сотник (поистине, юные сотники самые бдительные). — Ты, ты, в высокой шапке!

— О Аллах! — шёпотом взвыл Абу Талиб. — Столько лет прошло! Откуда бы мальчишке знать великого…

Юный сотник меж тем уже разворачивал свиток:

— Всё в точности! — воскликнул он. — «На лбу разбойника имеется белое пятно, видом своим напоминающее как бы букву „даль“… Он! Хватайте злодея! Давно мы его поджидаем!

Поэт, ни мгновенья не медля, смахнул с головы приметную шапку дервиша и вонзился в толпу.

Брата Маркольфо к тому никто не нудил — скорее всего, в свитке о нём вообще ничего не говорилось, — но он тоже весь как-то съёжился и устремился вслед за спутником, не отставая ни на шаг.

— Держите их! — вопили стражники.