Марш экклезиастов - Страница 38

Монах и поэт, не сговариваясь, упали в голодный обморок, продолжая, впрочем, держаться на ногах — а это великое искусство ведомо лишь опытным бродягам и воинам. Они не слышали, на своё счастье, историю обогащения Абу Факаса — наверняка самую подлую и грязную. Время от времени сознание возвращалось к странникам, тогда они улавливали обрывки разукрашенной речи.

— Однако, настал обеда черёд — ведь время уже к полудню идёт! Эй, мальчик, подай таз и воду!

— О шейхи Шарахия и Барахия, кажется, радость приближается и выход из затруднения облегчается! — шёпотом воскликнул Абу Талиб.

Но не тут-то было. Пришёл слуга с тазом. Тут бы и руки помыть, но…

— Видите этого слугу? Он румиец родом, а вырос в Ираке. Подойди, мальчик, голову обнажи, подол подыми, ноги свои покажи!

Страдальцы с отвращением посмотрели на достоинства прекрасного мальчика и беззвучно зашипели от ненависти.

— А знаете, кто его купил? Купил его Абу-ль-Аббас, а продал ему Наххас. Мальчик, поставь таз и подай кувшин!

Хозяин взял таз, перевернул его, обвёл взглядом, постучал по нему и сказал:

— Посмотрите на эту медь — она как уголь пылает, как червонное золото сияет. Это медь дамасская, а работа ширазская, не на свалке я его подобрал — этот таз в царских покоях побывал. Спросите же, наконец, когда я его купил! Я в голодный год его купил и до вашего прихода хранил…

— Ага, — печально сказал Сулейман из Кордовы. — Представляю, как голодный халиф плетётся с последним медным тазом к скупщику цветных металлов…

А хозяин уже пел хвалу каменному кувшину:

— Он выточен из цельного куска! Посмотришь и скажешь сразу: этот кувшин подходит только к этому тазу, ну а таз сочетается ловко со всей обстановкой, обстановка подходит только к этому дому и ни к какому другому, дом же хорош только с этими гостями!

— Мальчик, воду подай скорей, на руки гостям полей! Видите эту воду? Она голубая, словно глаза котёнка, чистая, словно слеза ребёнка…

Монах и поэт вернулись в обморочное состояние. Глаза их закатились, но лица продолжали выражать самое почтительное внимание, а руки — совершать необходимое омовение.

— А это полотенце — из ткани джурджанской, выделки арраджанской. Я его в сундуке до сих пор держал…

Очнулись бедолаги, только когда перед ними возник наконец стол.

— Полюбуйтесь, какая на нём доска, насколько прочна она и легка, и какой красивой формы…

Наконец Абу Талиб сел на корточки и рявкнул:

— Стол, конечно, изрядный, да, но где же на нём еда?

Абу Факас отозвался:

— Сейчас! Поторопись, мальчик, принеси кушанье. Но обратите внимание: стол и его ножки — всё сделано из одного куска!

Абу Талиб не уступал:

— Ещё осталось поведать, перед тем как обедать, как и где этот хлеб выпекали, какую посуду брали, где пшеницу для него покупали, где носильщика для неё нанимали; молоть возили в какое место, в какой квашне творили тесто, какую печь разжигали, какого пекаря взяли! Ты ещё не сказал о дровах: откуда их доставляли, в какие поленицы клали, как сушили, как убирали. Остались также невоспетыми пекарь и его восхваление, подмастерье и его изображение, мука и её описание, тесто и его закисание, соль и тонкость её помола! Ещё мы про овощи не узнали, в каком огороде они произрастали, на какой рынок попали, как их мыли и очищали! Мы пока не слыхали, как мясо выбирали, как воду в котёл наливали, какие приправы клали! Поистине, горе это будет нагромождаться и дело до бесконечности продолжаться!

Тут он встал, поднимая монаха, а удивлённый хозяин спросил:

— Куда вы?

— По нужде! — гордо ответил за двоих поэт.

— Друзья мои! — обрадовался Абу Факас. — Не хотите ли пройти в отхожее место, которое убранством своим посрамит весенний дворец эмира и осенний дворец вазира? В нем гипсом покрыта верхняя часть, извёсткой нижняя часть, крыша плоская, а пол одет мрамором, так что муха на нём подскользнётся, а муравей со стены там сорвётся. Дверь туда — из дерева садж, с отделкой из слоновой кости. Коли зайдут туда гости, обратно они уж нейдут и ждут, когда им туда обед подадут!

Отхожее место действительно соответствовало хозяйскому описанию и, пожалуй, превосходило его.

— Здесь даже плюнуть страшно, — сказал бенедиктинец, задирая рясу.

— Жалко мне, что мы давно не ели и не можем осквернить такого великолепия плодами большой нужды — к примеру, начертать на этой девственной стене нравоучительный бейт о скромности и тщеславии, — сказал Сулейман из Кордовы. — Слушай, садык, что у вас во Франгистане делают с такими людьми, каков наш хозяин?

— Я природный ломбардец, — сказал монах. — И я слуга Божий. Но такому человеку я бы с молитвой и удовольствием нанёс громадный ущерб. А на стене этой начертал бы целомудренно неупомянутым тобой веществом «мене, текел, фарес».

— Воистину монах и дервиш — братья! — воскликнул Отец Учащегося. — Я сам о том же думаю!

Они пошептались — но не на арабском: вдруг слуги подслушивают?

…Когда обед — действительно стоящий большой кучи добрых слов — был закончен, Сулейман из Кордовы воскликнул:

— Дорогой наш хозяин, ты воистину эмир всех гостеприимцев, ты сокровище для проходимцев! Хотелось бы отплатить тебе достойно, но люди мы бедные, а спутник мой к тому же ещё и неверный. Хочешь, мы познакомим тебя с некой игрой, в океане сахры рождённой и по степени азарта непревзойдённой? Правила её столь же просты, сколь помыслы наши чисты. Прикажи слугам мешок песку нагрести и сюда принести…

…Судьба, судьба — смерч в сахре!

В ожидании парабеллума

Не понимаю, как это в книгах у писателей получается описывать дорогу куда-то. На мой взгляд, это самое скучное (и одновременно нервное) занятие. Самое лучшее — это когда ты сквозь какую-то дверь проходишь, и уже там, где надо.